Я родился,
рос,
кормили соскою, -
жил,
работал,
стал староват...
Вот и жизнь пройдет,
как прошли Азорские
острова.

Люди - лодки.
Хотя и на суше.
Проживёшь
своё
пока,
много всяких
грязных ракушек
налипает
нам
на бока.
А потом,
пробивши
бурю разозленную,
сядешь,
чтобы солнца близ,
и счищаешь
водорослей
бороду зеленую
и медуз малиновую слизь.

Радость
ползет улиткой.
У горя
бешеный бег.

Губы дала.
Как ты груба ими.
Прикоснулся и остыл.
Будто целую покаянными губами
в холодных скалах высеченный монастырь.

- Маяковский! Ваши стихи не греют, не волнуют, не заражают!
- Мои стихи не печка, не море и не чума!

Упал двенадцатый час, как с плахи голова казненного.

«Лицом к деревне» -
заданье дано, -
за гусли,
поэты-други!
Поймите ж -
лицо у меня
одно -
оно лицо, а не флюгер.

Чтоб не было даже дрожи!
В конце концов -
всему конец.
Дрожи конец тоже.

И когда,
приход его
мятежом оглашая,
выйдете к спасителю -
вам я
душу вытащу,
растопчу,
чтоб большая! -
и окровавленную дам, как знамя.

Любит? не любит? Я руки ломаю
и пальцы разбрасываю разломавши
так рвут загадав и пускают по маю
венчики встречных ромашек

Мой стих трудом громаду лет прорвет И явится весомо, грубо, зримо.

Людям страшно - у меня изо рта
шевелит ногами непрожеванный крик.

Я пишу потому, что я больше не в состоянии об этом думать.

У прочих знаю сердца дом я.
Оно в груди - любому известно!
На мне ж
С ума сошла анатомия.
Сплошное сердце -
Гудит повсеместно.

Погибнет все.
Сойдет на нет.
И тот,
кто жизнью движет,
последний луч
над тьмой планет
из солнц последних выжжет.
И только
боль моя
острей -
стою,
огнем обвит,
на несгорающем костре
немыслимой любви.

Прости меня,
Лиленька,
миленькая,
за бедность
словесного мирика.
Книга должна называться «Лиленька»,
а называется «Лирика».

Надо жизнь сначала переделать,
переделав - можно воспевать.

Надежда сияет сердцу глупому.

Во имя чего
сапог
землю растаптывает скрипящ и груб?
Кто над небом боев -
свобода?
бог?
Рубль!
Когда же встанешь во весь свой рост
ты,
отдающий жизнь свою им?
Когда же в лицо им бросишь вопрос:
за что воюем?

Мне,
чудотворцу всего, что празднично,
самому на праздник выйти не с кем.
Возьму сейчас и грохнусь навзничь
и голову вымозжу каменным Невским!

Послушайте!
Ведь, если звёзды зажигают -
Значит - это кому-нибудь нужно?
Значит - это необходимо,
Чтобы каждый вечер
Над крышами
Загоралась хоть одна звезда?!

…И разве,
Если захочется очень,
Улыбку возьму,
Пол-улыбки
И мельче,
С другими кутя,
Потрачу в полночи
Рублей пятнадцать лирической мелочи.

Если б быть мне косноязычным,
как Дант
или Петрарка!
Душу к одной зажечь!
Стихами велеть истлеть ей!
И слова
и любовь моя -
триумфальная арка:
пышно,
бесследно пройдут сквозь неё
любовницы всех столетий.

Значит - опять
темно и понуро
сердце возьму,
слезами окапав,
нести,
как собака,
которая в конуру
несет
перееханную поездом лапу.

Всемогущий, ты выдумал пару рук,
сделал,
что у каждого есть голова, -
отчего ты не выдумал,
чтоб было без мук
целовать, целовать, целовать?!

Я душу над пропастью натянул канатом,
жонглируя словами, закачался на ней.

Этот сорт народа - тих
и бесформен, словно студень, -
очень многие из них
в наши дни выходят в люди.
Худ умом и телом чахл
Петр Иванович Болдашкин.
В возмутительных прыщах
зря краснеет на плечах
не башка - а набалдашник.
Этот фрукт теперь согрет
солнцем нежного начальства.
Где причина?
В чем секрет?
Я задумываюсь часто.
Жизнь его идёт на лад;
на него не брошу тень я.
Клад его -
его талант:
нежный
способ
обхожденья.

Всё меньше любится,
всё меньше дерзается,
и лоб мой
время
с разбега крушит.
Приходит
страшнейшая из амортизаций -
амортизация
сердца и души.

Всё равно
любовь моя -
тяжкая гиря ведь -
висит на тебе,
куда ни бежала б.
Дай в последнем крике выреветь
горечь обиженных жалоб.

- Вот вы писали, что «среди грузинов я грузин, среди русских я русский», а среди дураков вы кто?
- А среди дураков я впервые!